Бабель Исаак Эммануилович (наст. фам. Бобель) (псевдонимы — Баб-Эль, К. Лютов) [ 1(13) июля 1894, Одесса — 17 марта 1940, Москва], русский писатель.Одесские корни
Родился в состоятельной еврейской семье (отец был средней руки торговцем) на Молдаванке (одесский район, известный своим налетчиками). Одесса как морской порт была городом разных языков и национальностей. В ней было 30 типографий, которые выпускали более 600 оригинальных изданий в год: 79% составляли русские книги, 21% процент — книги на других языках, 5% — на еврейском. В 1903 был отдан в Коммерческое училище им. графа С. Ю. Витте в Николаеве (где недолго жила семья). Потом — в Одесское Коммерческое училище им. императора Николая I. которое окончил в 1911. Изучал иврит, Библию, Талмуд; у известного музыканта П. С. Столярского учился игре на скрипке. К 13-14 годам Бабель прочел 11 томов «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, произведения Расина, Корнеля, Мольера. Увлечение французским языком (под влиянием учителя французского языка) привело к сочинению первых рассказов — по-французски. Однако Бабель быстро понял, что крестьяне похожи у него на «пейзан»: ненатуральны.
В 1911 поступил на экономическое отделение Киевского коммерческого института, который окончил в 1916. В 1915, прервав учебу, уехал в Петроград. Не имея прав на жительство за чертой оседлости, безуспешно предлагал свои сочинения разным редакциям. В 1915 был принят на четвертый курс Петроградского психоневрологического института (не окончил), некоторое время в 1915 жил в Саратове, что нашло отражение в рассказе «Детство. У бабушки», затем возвратился в Петроград. Первые серьезные публикации появились в журнале «Летопись», основанном М. Горьким («Элья Исаакович и Маргарита Прокофьевна» и «Мама, Римма и Алла»). В том же 1916 в петроградском «Журнале журналов» вышел цикл петербургских зарисовок «Мои листки». Горький, однако, критиковал писателя за отсутствие живых впечатлений. О том, насколько важно было для Бабеля преодолеть умозрительность, оторванность от жизни, свидетельствуют сквозные мотивы его будущих рассказов: «Пан Аполек», «Сказка про бабу», «Иисусов грех».
Бабель считал русскую классическую литературу слишком серьезной. Моделируя литературу будущего, он полагал,что ей необходим «наш национальный Мопассан»: он напомнит, какая красота есть в солнце, и в «сожженной зноем дороге», и в «толстом и лукавом парне», и в «здоровой крестьянской топорной девке». К югу, к морю, к солнцу, полагал он, должны потянуться и русские люди, и русские писатели. «Плодородящее яркое солнце у Гоголя» — этого потом не было почти ни у кого, считал Бабель. Даже у Горького, писал он, «в любви... к солнцу есть что-то от головы» (эссе «Одесса»).
Творческая установка
С надеждой встретив революцию, Бабель в декабре 1917 начал работать в иностранном отделе Петроградской ЧК. В марте 1918 стал корреспондентом петербургской газеты «Новая жизнь», где печатал свои «Несвоевременные мысли» М. Горький. Последняя корреспонденция Бабеля в «Новой жизни» помечена 2 июля 1918, 6 июля того же года газета была закрыта в числе других оппозиционных изданий (впервые эти материалы вышли за границей в книге «Забытый Бабель», издательство «Ардис», 1979). Бабель писал о Петербурге первых лет революции. Показательны его маршруты: он шел в больничную мертвецкую («там каждое утро подводят итоги»): в родильный дом (где истощенные матери рождают «недоносков»); на бойню (где закалывают животных), он писал о комиссариате, где жестоко, до смерти, избивают мелкого воришку («Вечер»). Находясь во власти романтических иллюзий, писатель надеялся на справедливость революции. Он считал:«Такова идея, ее нужно провести до конца. Надо же как-нибудь делать революцию». Но изображение разрухи опрокидывало «идею», поселяло в ней сомнение. В очерке «Дворец материнства» Бабель писал: «Надо же когда-нибудь делать революцию. Вскинуть на плечо винтовку и стрелять друг в дружку — это, может быть, иногда бывает неглупо. Но это еще не вся революция. Кто знает — может быть, это совсем не революция? Надобно хорошо рожать детей. И это — я знаю — настоящая революция».
Было ясно, что писатель ориентируется на традиционные общечеловеческие нравственные ценности. Он еще не знал, как они будут деформированы.
Дневник
Конец 1919 — начало 1920 Бабель проводит в Одессе, где работает заведующим редакционно-издательским отделом Госиздата Украины. Весной 1920 уходит на фронт в Первую конную армию в качестве корреспондента газеты «Красный кавалерист» под псевдонимом Кирилл Васильевич Лютов, русский. Двигаясь с частями, он писал агитационные статьи, вел дневник военных действий, а также свой личный дневник. Где-то вместе с обозом перемещались его рукописи (многие из них пропали). Сохранилась лишь одна тетрадка — уникальный документ, забытый им в Киеве у переводчицы М.Я. Овруцкой (впервые опубликован в журнале «Дружба народов», 1987, № 12). Уроженкой Киева была его первая жена, художница Е. Б. Гронфайн (дочь крупного киевского промышленника), брак с которой фактически распался в первой половине 1920-х гг.
На фронте Бабель попал в среду казачества. Исконно иррегулярное войско, казачество в царское время проходило военную службу со своим снаряжением, своими конями и военным оружием. Во время конармейского похода оторванные от тылов казаки вынуждены были кормиться сами и сами же обеспечивать себя лошадьми за счет местного населения, что нередко приводило к кровавым стычкам. К тому же казаки шли по местам, где воевали в Первую мировую войну. Их раздражали чужой быт, чужая культура, попытки евреев, поляков, украинцев сохранить свой стабильный уклад жизни. Привычка к войне притупила в них страх смерти, чувство жизни. И казаки давали выход своей усталости, анархизму, гонору, хладнокровному отношению к своей и тем более чужой смерти, пренебрежению к личному достоинству другого человека. Насилие для них было обыденным явлением.
Бабель видел, что в глубине людской психологии жил смутный инстинктивный порыв к свободе и воле. В то же время он остро ощущал незрелость, отсутствие культуры, грубость казачьей массы, и ему трудно было представить себя, как будут прорастать в этом сознании идеи революции.
Пребывание в Первой конной ставило Бабеля в особое положение. Еврей среди казаков, он был обречен на одиночество. Интеллигент, сердце которого содрогалось при виде жестокости и разрушения культуры, он мог быть обречен на одиночество вдвойне. Тем не менее у Бабеля осталось много друзей среди конармейцев. Его ностальгия вырастала из неприятия насилия и разрушения.
«Жалкие деревни. Неотстроенные хижины. Полуголое население. Мы разоряем радикально...» (2 сентября 1920). «Клевань, его дороги, улица, крестьяне и коммунизм далеко друг от друга» (11 июля 1920); "... Так выглядит сначала свобода»(12 июля 1920). Бабель реагировал на все это обостренно: «Впереди нет исхода»(12 июля 1920).
Судя по дневнику, в душе Бабеля рождался клубок сложных мыслей и чувств. В его отношениях с революцией, говоря словами А. Блока, возникла трагическая «нераздельность и неслиянность».
«Конармия»
На исходе борьбы Красной Армии с Польшей в 1920 переболевший тифом Бабель вернулся в Одессу. Вскоре он начал писать о революции. Материалом стал опыт, приобретенный во время конармейского похода. В 1922-1923 на страницах городских газет и журналов («Вечерний выпуск Известий», «Силуэты», «Моряк», «Лава» и др.) были опубликованы его рассказы, стилизованные под описание «Первой Конной» («Грищук»), а также частью «Одесские рассказы» («Король»). После знакомства в 1923 в Одессе с Маяковским Бабель печатается в Москве в журналах «Леф», «Красная новь», «Прожектор» и др.
Склонный к метафорическому мышлению, уверенный в том, что стиль держится «сцеплением отдельных частиц», Бабель написал в одном из рассказов: «И мы услышали великое безмолвие рубки». Он сознательно пренебрег привычными представлениями, где рубка не могла быть великой, пренебрег и реальностью, где рубка могла только казаться безмолвной. Родившийся художественный образ был метафорой революции в «Конармии».
Завороженность силой масс, оказавшаяся потом, в 1930-е гг., губительной для его сознания и судьбы, в годы, когда шла работа над «Конармией», выступила как всеохватывающий интерес к раскрепощенным, вольным, первозданным силам жизни. Конармейцы походили на блоковскую «голытьбу», что «без имени святого» «ко всему готова» («ничего не жаль») — шла «вдаль», но они же были явно героизированы. Воображение читателя поражал их наивно-простодушный и наивно-жестокий взгляд на мир, было неясно, радуют они или пугают автора.
Обогатившись опытом реальной жизни, действительно увидев в революции не только силу, но и «слезы и кровь», Бабель в рассказах отвечал на вопрос, который в дни польского похода записал в своем дневнике: «Что такое наш казак?» Находя в казаке и «барахольство», и «революционность», и «звериную жестокость», Бабель в «Конармии» все переплавил в одном тигле, и казаки предстали как художественные характеры с нерасторжимостью их внутренне сплетенных противоречивых свойств. Доминантой стало изображение персонажей конармейцев изнутри, с помощью их собственных голосов. Писателя интересовало их самосознание.В такой сказовой стилистике были написаны новеллы «Соль», «Измена», «Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионовича», «Письмо» и др.
Много новелл было написано от имени интеллигентного рассказчика Лютова. Его одиночество, его отчужденность, его содрогающееся при виде жестокости сердце, его стремление слиться с массой, которая грубее, чем он, но и победительнее, его любопытство, его внешний вид — все это биографически напоминало Бабеля 1920 года. Дуэт голосов — автора и Лютова — организован так, что читатель всегда чувствует призвук непосредственного голоса реального автора. Исповедальная интонация в высказывании от первого лица усиливает иллюзию интимности, способствует отождествлению рассказчика с автором. И уже непонятно, кто же — Лютов или Бабель — говорит о себе: «Я изнемог и согребенный под могильной кроной пошел вперед, вымаливая у судьбы простейшее из умений — умение убить человека».
Бабель сочувствует Лютову, как может сочувствовать человек себе прежнему. Однако к своему романтизму Бабель уже относится отчужденно-иронически. Это и создает дистанцию между Лютовым и автором. Дистанция существует и между Лютовым и конармейцами. Благодаря освещению в разных зеркалах — зеркале самовыражения, самопознания, в зеркале другого сознания — характеры конармейцев и Лютова приобретают объем больший, чем если бы каждый из них находился только наедине со своим «я». Становится ясным, что истоки поведения конармейцев лежат в сфере бытовой, физиологической, социально-исторической, в опыте многовековой истории и в ситуации войны и революции.
Бабель хотел найти форму для воплощения временного и вечного в революции, понять связь индивидуального, социального и экзистенциального. Он нашел ее в многосложности притчи с ее иносказательным смыслом, скрытым в глубине повествования, с ее философствованием, которое, на первый взгляд, кажется непритязательным и наивным («Гедали», «Пан Аполек», «Путь в Броды» и др.). Подобно многим другим, Бабель воспринимал революцию как «пересечение миллионной первобытности» и «могучего, мощного потока жизни». Но трагическим фоном через всю «Конармию» проходит невозможность слиться, отождествиться с новой силой. Потому-то горькая фраза рассказчика «Летопись будничных злодеяний теснит меня неутомимо, как порок сердца» и воспринималась читателями как стон, вырвавшийся из души самого писателя.